Видно, шестистопный хорей стихотворения Бродского не отпускает... Интернет переполнен подражаниями, пародиями или, по удачному выражению, римейками. Выбрала три лучших (на мой взгляд).

1.Не знаю даты
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ
Ответ римского друга

Целый день брожу по улицам, глазея.
В Риме осень. Все мертво. Все одичало.
Туча черная висит над Колизеем,
Неизвестно, что бы это означало?
Льется дождик. Небо платит недоимку.
Жалко, льется не на пашню, а на камень
В тех горбатых переулках, где в обнимку
Мертвецы твои стоят с особняками.
Помнишь дом, где мы не раз с тобой бывали?
На лужайке облысевшей травка вянет,
Не осталось даже праха от развалин,
А меня туда все время что-то тянет.
В этом доме ты когда-то был счастливым,
И элегию читал о Джоне Донне,
И плоды желто-зеленые оливы
У хозяйки смуглолицей ел с ладони.
Где веселая хозяйка? Где маслины?
Нам остался лишь пустырь за поворотом.
Безусловно, позади одни руины,
Но руины все же лучше, чем пустоты.
Только женщине идет непостоянство,
Мы же любим то, что в юности любили.
Кто придумал, что отечество – пространство?
Это мы с тобою родиною были.
Ты мне пишешь, чем в империи томиться,
Лучше жить в глухой провинции у галлов,
Только стоит ли с отъездом торопиться,
Ведь империи сто лет как не бывало.
Рухнул Рим, никто не помнит точной даты.
Вот и спорим, и проводим параллели…
Всюду те же кровопийцы и солдаты,
Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены, священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле…
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.

2.2007.
ВСЕВОЛОД ЕМЕЛИН
Письма крымского друга.
Тоже, видимо, из Марциала.

Нынче ветрено и пью я тост за тостом
Скоро лето, понаедут сюда бабы
Мне не надо больше сильным быть и рослым
Я могу теперь быть маленьким и слабым.

Алкоголь овладевает моим телом
Развиваются симптомы опьянения
Сколь приятней наблюдать за этим делом
Чем за женщиной в момент совокупленья.

Вот сижу я в ожиданье счета
Здесь не надо лебезить и суетиться
Водки пью я сколько мне охота
Отдыхающих здесь не берут в милицию.

Здесь гуляю босиком по первоцветью
Отрываю лапки мелким насекомым
Как там Путин? Чем он занят? Все «Роснефтью»?
Все «Роснефтью», вероятно, да «Газпромом».

Вон в могиле правоверный мусульманин
Он с неверными сражался на Кавказе
Никогда он не курил и не был пьяным.
Умер сразу, безо всякой эвтаназии.

Вон идет старик веселый, однорукий
Он с четырнадцати лет не просыхает
Схоронил давно жену, детей и внуков
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Жизнь играет с нами шахматную партию
Все поделено на два неравных поля
Жить в эпоху суверенной демократии
Лучше в княжестве соседнем, возле моря.

Вдалеке от ихней властной вертикали
От борьбы, что доведет до импотенции
Говоришь, что здесь татары всех достали?
Но татары мне милее, чем чеченцы.

Этот вечер провести с тобой, путана
Я согласен, но давай-ка без соитья
Накачу тебе портвейна два стакана
И могу еще чего-нибудь купить я.

Не дыши ты в мою сторону перегаром
Отверни свое накрашенное рыло
Что бурчишь ты там? Что я мудила старый?
Старый – да, но не согласен, что мудила.

Вот и нам черед подходит склеить ласты
Как сказал мне старый гей, возле палатки:
«Жизнь прошла, словно несбывшаяся сказка»
Взгляд, конечно, в чем-то истинный, но гадкий.

Мой желудок барахлит на юге летом
Хорошо, что здесь два шага до уборной
Как в Ичкерии, мой Постум - или где там?
Навели порядок конституционный?

Приезжай на своем драном «Жигуленке»
Через горы и леса, поля и страны
Выпьем жгучей алычевой самогонки
Закусив ее резиновым рапаном.

А потом, под звуки местного оркестра
Закажу вина с названием «Массандра».
Покажу тебе прославленное место.
Где снимали грустный фильм про Ихтиандра.

Отведу тебя на горку, где руины
Расскажу тебе о подвигах, о древних.
Прочту список кораблей до середины
И спрошу, кто ожидается преемник.

К другу, Постум, твоему, что был активен
Скоро гость придет, по имени Кондратий
Сбережения мои, пол тыщи гривен
Обнаружишь под матрасом, на кровати.

Подходи к пивному бару, что на пристани
И договорись там с мужиками
Для начала, ты им литр горилки выстави
Они вынесут меня вперед ногами.

Мрачный лодочник допившийся до дрожи
Пеленгас в ведре стучит хвостом о донце
Тень деревьев все отчетливей и строже.
За скалу садящееся солнце.

На столе опустошенная бутылка
В небесах плывут созвездия Зодиака
На рассохшейся скамейке Дмитрий Быков
Охуительный роман про Пастернака.

3.1.04.14
ВИКТОР БАЙРАК
Письма столичному другу

Нынче ветрено и волны бьют ритмично.
Скоро май, все зашевелится, забродит.
Смена флагов это даже эротично,
Все ж, какое-то движение в природе.
Мне, конечно, до политики нет дела -
дальше Крыма не пойдешь или Майдана.
Правда, совесть продается лучше тела:
Совесть разная, а тело постоянно.
___
Посылаю тебе ссылки, их немного.
Что там в Киеве? Бунтуют? Не устали?
Как там Дума? Все опять не слава Богу?
Думать – это не стоять на пьедестале.
Я сижу в своем саду, чинил мансарду.
Межсезонье: ни зарплаты, ни туристов.
Из бесплатных развлечений – слет у бардов
А из платных – преферанс у трактористов.
___
Пусть и вправду Симферополь не столица,
но зачем в столичный ряд с курортным рылом.
Если выпало в Империи родиться,
Значит ей и уложить меня в могилу.
Чтоб подальше от России, от Китая.
Чтоб на кладбище за место не бороться.
Говоришь, вам украинцев не хватает?
Ну, а мы тут все почти что инородцы.
___
Вот и прожили мы жизнь. Заметь, без грыжи.
Как сказал мне рав Ишая из Одессы:
"Пролетая, как фанера над Парижем,
Все равно смотрю на ножки стюардессы".
Был в горах. Собрал сморчков два килограмма.
Гриб невзрачный, но питательно и вкусно...
«Президент»,- как говорила моя мама,-
«Должен быть такой же». Как-то стало грустно.
___
Помнишь, мелкая Маруська за забором
Торговала алычевым самогоном?
Ты с ней спал еще... Все, стала прокурором.
Прокурором, и общается с законом.
Приезжай, попьем вина, его здесь валом.
И закуски. Кстати, новая посуда.
Я тогда схожу к татарам за мангалом.
Все равно их скоро выживут отсюда.

___
Скоро друг твой, задержавшийся подросток,
Белым тапкам предпочтет свои ботинки.
У меня тут есть Волошинский набросок.
Этой ценности и хватит на поминки.
Поезжай, коли пропустят на таможне,
Отложи дела, найди себе замену.
Здесь хорошая земля, копать не сложно,
И не верь, когда заламывают цену.
___
Зелень лавра в предвечерней лихорадке,
Полка с книгами, початая бутылка,
стул покинутый, компьютер на зарядке.
Кот разлегся брюхом кверху на подстилке.
Понт шумит и каждый день неповторимо.
Дельтаплан слегка колышется под ветром.
На рассохшейся скамейке житель Крыма.
Одинокий триколор над сельсоветом.

Из Марциала - это почти типа "Из Пиндемонти" у Пушкина.
Для меня смешны попытки критиков Бродского упрекнуть его в анахронизмах: они, конечно, умышленны. Ведь речь идёт не только об исторических фигурах - будь то Марциал, Гораций, Овидий и т. д., но и - прежде всего - о настроении и сознании самого Бродского.​

По той же причине имеются и смещения географические (например, Понт - Чёрное море, а не Средиземное), и лёгкий поклон Мандельштаму (Понт шумит -- И море чё​рное, витийствуя, шумит​*​) - отсюда, думаю; у​ "Иосифа старшего"​ таких приёмов немало​.

_______
* Кстати, можно отмечать столетие этого всем известного шедевра молодого Мандельштама : оно написано в августе 1915-го:-)

Поделюсь своими - и не только своими - ассоциациями при чтении этого, может быть, самого знаменитого стихотворения ИБ.

Первое письмо.

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

О чём тут вообще речь:-) ?

​Для меня это как эвфемизм невозможности ​полного слияния с "подругой", вечной нашей тоски по утерянной цельности (вспоминая Платона). Вспомним эту тему и у любимой Бродским МЦ:

Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус -
Окончательнее пасть.

​Да и не об этом ли у нелюбимого Бродским Андрея Вознесенского: ​

​Нас с тобой никто не расколет,
но когда тебя обнимаю -
обнимаю с такой тоскою,
будто кто тебя отнимает.

("Ностальгия по настоящему", 1975.)

​Сколько же радостнее прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

Прям уже буддизм (религия уставшего человечества; уставшего от страданий). Вспоминаются и личная жизнь ИБ, и опять Платон: "Чем сильнее чувства, тем мощней страдания"​ (и не только).

Думаю, по уровню пессимизма Бродский не уступит Экклезиасту (см. первую главу).

Вот это-то - вполне буддистское - сознание автора меня сразило во время первого чтения "Писем к римскому другу", в 1981 году. Поразила внутренняя интонация - небывалый внутренний пессимизм уставшего от жизни человека (в момент написания поэту ещё не исполнилось 32 лет!). На фоне бесконечного фальшивого оптимизма той эпохи глубочайший пессимизм Бродского​​ оказался привлекательным настолько, что в моём кругу стали аукаться его строчками. Один человек начинал: "Нынче ветрено..." - и тут же двое или трое откликались: "... и волны с перехлёстом".

​Но до чего же пленительна форма! "Письма римскому другу" - роскошные, великолепные стихи.

Второе письмо.

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных --
лишь согласное гуденье насекомых.

Мягко стелют? Спать не жёстко?

У Ленина была статья "Мягко стелют, да жёстко спать".

Третье письмо.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он -- деловит, но незаметен.
Умер быстро -- лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним -- легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

...Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

У меня ассоциация с началом "Моцарта и Сальери" :

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше.

(...Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду​
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..​)

Сознание лирического героя Бродского близко сознанию Сальери (!). Оба досадуют на мировой порядок, точнее, на его отсутствие (как им кажется), то есть, отсутствие справедливости и случайность исторического процесса. Разница, впрочем, всё же очевидна - у героя ИБ стоицизм, он не бунтует.

Четвёртое письмо.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.

лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

​Пусть и вправду, Постум, курица не птица

Курица не птица, а баба не человек (Даль, Пословицы).
В моей юности ещё говорили: Курица не птица, Болгария не заграница.

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря - эти строки стали пословицей.

Сейчас, когда у большинства народонаселения вылезла любовь к империи, это особенно актуально.

​И от Цезаря далёко, и от вьюги

Ну, какая ещё вьюга в Италии:-) ?
Вьюга - нашенское; у Блока, Есенина, Фета - другое дело;)

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Думаю, подобную мысль Бродский мог услышать от Надежды Яковлевны Мандельштам, с которой был знаком (и называл её великой вдовой). См., например:

"На той же кухне часто велись самые что ни на есть антисоветские разговоры: ругали КГБ, обсуждали аресты, высылку писателей, художников... Помню, Надежда Яковлевна, слушая все это, говорила: "Не трогайте Лёлика (Брежнева). Вы ведь живете в вегетарианское время. Что бы с вами было во времена, которые выпали на нашу с Осей долю!" Отсюда .

Пятое письмо.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела --
всё равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Один мой приятель отреагировал тогда, в 81 году: "Что-то блатное".
Интересно, что сейчас "Письма к римскому другу" входят в программу 9 класса.
Перед нами, прежде всего, литература .
Бродский издевается над романтикой двух поэтов. Молодого Апполона Майкова - самого светлого поэта XIX века ("Под дождём"). И пожилого Бориса Пастернака (9-е стихотворение из романа) - самого светлого поэта XX века.
Думаю, Бродский знал, что Майков идеализировал не только Рим, но даже Ивана Грозного, что был он патриотом и в конце жизни руководил цензурным комитетом. И что был он знатоком римской поэзии.
Ну а про Пастернака - он написал почти эротический "Хмель" в 63 года; Марциал прожил около 63.
Кроме того, если уж говорить о Марциале, этот знаменитый эпиграмист совсем не церемонился в описании нравов Римской империи ("у меня - без срамоты ни листа").

​Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Ср.:
Если жаж­дешь, чтоб о тебе чита­ли,
Ты най­ди себе пья­ни­цу поэта:
Гру­бым углем он или рых­лым мелом
Накро­па­ет сти­хи в отхо­жем месте!
(Марциал, Кн XII, 61)​

Шестое письмо.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...

Неужели до сих пор еще воюем?

Вот и прожили мы больше половины.

Это, думаю, сказано больше о себе. И в точку: Бродский не дожил до 56 лет.

Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели всё ещё воюем?

В середине 80-ых мы невесело шутили: Как там в Афгане, мой Постум, - или где там?..
Как бы ни пришлось также говорить про Украину...

Седьмое письмо.

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Восьмое письмо.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложение,
долг свой давний вычитанию заплатит.

Ср. с афоризмом Альберта Эйнштейна:
"Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить".

Девятое письмо.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Пожалуй, Лев Лосев прав: Старший Плиний не человек, а книга ("Естественная история").

А человек умер .

Есть целая полемика на эту тему.

Но по атмосфере - склоняюсь к мнению Лосева; последняя строфа "Писем к римскому другу" напоминает последнюю строфу

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро – лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я – не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Иосиф Бродский представитель творческого круга непризнанных в Советском Союзе поэтов, первые его стихотворения читатели смогли услышать и увидеть на страницах книг только к концу 80-х годов прошлого века.

Одним из таких стихотворений стали «Письма римскому другу» написанные поэтом в марте 1972 года. Всего в нескольких четверостишьях великий поэт современности напоминает людям о том, что жизнь обыденна и скучна, если тратить ее на созерцание мимолетной красоты людей, добывание земных ценностей, зыбкого положения в обществе, но может стать

Прекрасной и осмысленной, как только человек вспомнит о своем умении видеть красоту природы и окружающего мира.

В названии стихотворения добавлена строчка, указывающая в обычном сборнике на перевод, но на самом деле «Письма» не являются переводом стихотворения древнего поэта, скорее всего Бродский пытается уподобить свое творчество Марциалу, который также как и он высмеивал богачей, негу, лень и стремление выслужиться.

Уже от первых строк стихотворения веет грустью о былом, такую грусть навевает осеннее настроение, опустевшая скамейка, опадающая листва в саду, именно в это время главный герой, живущий

В глубокой и тихой провинции, начинает письмо своему другу, обитающему в далекой столице.

В письме он пытается убедить своего, по-видимому, богатого и близкого к власти друга в суетности и мимолетности мира, в том, что наблюдаемая им осенняя природа, смена времен года и облетающая листва куда важнее, чем женские взгляды и платья, примеряемые столичными модницами. Все они обманщицы и более одного взгляда от них добиться не удастся, тогда как природа честна и прекрасна.

Герой рассуждает о сильных мира и вопрошает у друга о положении Цезаря, под которым явно просвечивает имя современной ему власти, а также подчеркивает то, что интриги, плетущиеся при дворе известны всем, в том числе и ему, так мало ими интересующемуся, потому в ответном письме о них писать не стоит.

Центральной темой философских рассуждений поэта являются две эпитафии, одна из которых посвящена богатому купцу, а вторая легионеру. Первый всю жизнь свою провел в спокойствии и умер неожиданно, рассчитывая жить еще долгие годы, второй всю свою жизнь был на краю смерти, но умер от старости. Главный герой этими эпитафиями показывает своему другу и всем читателям стихотворения, что все на земле свершается по воле судьбы и человек, как бы осторожно он не относился к своему здоровью, жизни и благосостоянию смертен.

Каждого ждет своя участь, избежать, которой не получиться ни у кого, в том числе и у самого героя, который доводит свои письма практически до момента смерти. В предпоследнем письме герой просит друга приехать, выпить вина, поболтать в последний раз, советует ему поторопиться, поскольку смерть уже близка. Как заботливый и рачительный человек герой пишет другу также и о том, где припрятал деньги на похороны, которые советует пышно не отмечать, а истратить на гетер, они будут более всего скорбеть о своем постоянном госте.

Заканчивается стихотворение также как и начиналось, то есть с описания природы, но на этот раз без присутствия главного героя, он умер, оставив после себя пустую скамью и томик Старшего Плиния.

by Joseph Brodsky

From Martial

In this windy day the combs of waves rise steeply.
Everything"s to change as autumn adds some hue.
Colour shift moves you, dear Postum, much more deeply
than your girlfriend does whenever dressed anew.

You take joy in her to some extent precisely-
nothing goes so far as is her wrist or ankle.
How much fun enfolds the bodiless clad nicely:
Being neither hugged nor cheated nor entangled.

Postum, I send off these books for your perusal.
How"s the city? Iron hand or velvet glove?
How"s the Caesar? What"s he up to? Still to ruses?
Still to ruses, I suppose, to cap food love.

With a lantern lit, I sit in my own orchard.
With no girlfriend, nor attendant, nor companion.
In the place of all those prima donnas or chars,
All I can hear is how insects buzz in union.

Over here there lies an Asian merchant; sly though
he had been, the merchant used to keep a low
profile. He died fast: a fever. It"s to ply, though,
his own trade he"d sailed here, not the overthrow.

Laid beside him was the one of legionnaires
who in battle had brought glory to the Empire.
Oft as he might have been killed, he"d reach gray hairs.
Even here one cannot rule on plays as umpire.

Let no hen have anything with going wild
but once chicken-brained you"ll have to share the “grief” side.
If an Empire came to pass when you"re a child,
you"d best live in some wild province at the seaside.

Far away both from a Caesar and a blizzard.
No need paying court or hasting to a campfire.
You"ve said, haven"t you, all the governors embezzled?
But there"s none among embezzlers worth the vampire.

If I stay this downpour in with you, hetaera,
I don"t mind, hang on: to make a corpse that flattens
itself "gainst you pay a sesterce would be nearly
like to render roofs disjoint from their lath battens.

Do you mean I"m dripping wet? Now, where"s the puddle?
Having puddles left behind is not my habit.
Go and get yourself the kind of man to cuddle
and behold him drip upon your quilt and crab it.

Here"s the hill that we are over from the embryo.
An old slave"s said to me next to the barber"s,
“All we can see looking back is only debris.”
Yes, his point is true albeit very barbarous.

Back from foothills, I"ve a large bouquet to handle.
I shall get a large jug, put some water for them...
What"s in Libya, my Postum, is our sandal
there or somewhere else? Could we be waging war there?

Can you, Postum, think of Procurator"s sister?
Slender as she is, her hips are rather portly.
She"d make love with you... She has now made a priestess.
Gracious, Postum, Heavens will give her audience shortly.

Do call by, taste wine with bread. Or plums, a true scent
you may like. Bring word just for my information.
I"ll make you a bed beneath the skies translucent
telling you the name of every constellation.

In a while, your friend, who"s fond of evolution,
will have paid off his arrears to retrogression.
Draw a nest egg from beneath my bedroom cushion,
that"s not big yet meets the funeral procession.

Ride your black mare uptown to the house, above
all, belonging to hetaerae, in the lee
of the wall. Give them the price which they made love
at, the same price for their wailing over me.

Laurel verdure that"s cy près approaching throes.
There"s a door flung open, dusty little window.
Chair unoccupied, bed bare of him who rose.
Cloth which midday sun has permeated into.

Pontos boils behind the black hedge of the elder.
Someone"s ship resists the wind in the euripus.
On the cracked bench there is Plinius the Elder.
Hark, a thrush sings in the thick head of a cypress.